в конспиративной квартире в районе Таганки. Обстановка в комнате настолько оскорбительно буднична и невыразительна, так не вяжется с письмом оттуда, что на какое-то мгновение ему кажется, что всё происходит в другом измерении — то ли во сне, то ли на другой планете.
— Да-да, прочитал… — Он протягивает письмо через стол.
— Нет-нет, вы распишитесь, что ознакомились. Вот так. Теперь давайте его мне. Руководство просит вас написать «Стелле» письмо. Она с подозрением отнеслась к вашей замене, и мы решили пойти на этот беспрецедентный шаг, чтобы не потерять агента.
«Распишитесь», «замена», «беспрецедентный шаг», «агент» — какая пошлость!
— И что же мне написать Тине, то есть, «Стелле»?
— Ну, напишите, что «Марта» — наш человек, она представляет Центр и что ей можно доверять так же, как и вам.
— Вы так думаете? — едва заметная ироничная улыбка кривит его бледные тонкие губы.
— Что? — удивляется куратор.
— Ну что между «Мартой» и Ти…«Стеллой» может возникнуть такое же доверие, как у меня с ней?
— Не знаю, — холодно отвечает куратор. — Мне поручено отобрать у вас рукописный оригинальный вариант рекомендательного письма. Остальное — в руках божьих.
— А могу ли я сообщить ей что-либо личное, интимное?
— Интимное? — Очевидно, куратор настолько не уверен в себе, что переспрашивание стало его привычкой. Почему у него отобрали старого куратора, Андрея? — А вы напишите, а мы потом посмотрим. Если текст в чём-то не устроит руководство, попросим вас переписать снова.
Куратор подсовывает ему чистый лист бумаги, ручку и демонстративно отворачивается к окну. За окном медленно падает снег, слышны звонки трамвая и сигналы машин.
Что писать? В присутствии этого холодного и безразличного человека раскрывать свою душу? Ни за что! Чтобы он потом ехал на работу, читал его излияния Тине и похихикивал? Хорошо, если ограничится только насмешкой, а если поднимет вопрос принципиально? Мол, «Орфей» окончательно разложился морально и прочая, и прочая. Расскажут ещё обо всём Ольге, начнут мытарить по партийным собраниям, и всё закончится увольнением из особого резерва, а это для него равносильно смерти.
Через пятнадцать минут письмо было готово. Он не помнит дословно, что написал тогда Тине, но кажется, оно получилось не очень-то тёплым и откровенно отдавало казёнщиной. По-другому оно и не могло быть написано. Главное, что от него требовалось — это помочь «Марте» восстановить связь с агентом. А Тина… Что ж Тина, видно уж им суждено больше никогда не встретиться.
Он помнит, что состояние в момент написания письма у него было довольно сумбурное. В нём отразилось всё: и острая боль от потери любимого человека, и обида на службу, так неожиданно отозвавшую его из страны, и боязнь потерять работу и доверие руководства, и, конечно же, нежелание причинять лишнюю боль жене, перед которой он чувствовал себя виноватым.
Теперь-то по этому поводу у него в груди возникли совсем другие ощущения, это благодаря им к его сердцу присосался спрут, взял его в мощные холодные тиски и не отпускает с того самого дня, когда ему почудился голос Тины у лесного пруда.
…Электричка вплыла под дебаркадер Казанского вокзала, и он вместе с малочисленными пассажирами потрусил к станции метро. Дома никого не было, сын, как всегда, где-нибудь загулял, а впрочем, не исключалось, что уехал со строительным отрядом то ли на Алтай, то ли на Урал. Ну, точно: вот лежит его записка на кухонном столе: «Папа, меня не будет дома до сентября. Ты знаешь, где я буду. Если хочешь, напиши. Алёша». Далее следовал адрес строительного отряда института в Свердловской области.
Ладно, это потом, утром, а сейчас…
Сейчас спать.
Утром он позвонил на работу.
— Мне, пожалуйста, Глеба Борисовича.
— А кто его спрашивает?
— «Орфей».
— Минуточку.
Значит, его ещё помнят там, не совсем забыли, хотя, с тех пор как уволился, воспользовался данным ему номером раза два — не больше. Один раз звонил, чтобы выяснить недоразумение с переводом пенсии, а другой — по поводу справки для военкомата.
— Глеб Борисович вышел в отставку и теперь его можно застать по домашнему телефону.
— А у меня есть куратор?
Снова пауза — теперь уже затяжная, но молодой голос всё-таки вновь появляется в трубке.
— Извините, Иван Алексеевич, куратора как такового у вас пока нет, но вы всегда можете звонить по этому телефону. Меня зовут Аркадий. Аркадий Михайлович, — добавил голос для солидности.
— А как позвонить Глебу Борисовичу?
— Очень просто: 290-45-67.
— Спасибо.
— Рады помочь. Звоните. Как вы пожива… — Но он уже положил трубку. Внимательный молодой человек, однако.
Глеб Борисович оказался дома. Он был заметно рад звонку, и они сразу договорились встретиться на Суворовском бульваре неподалёку от кинотеатра «Повторного фильма». Он вышел на «Арбатской» и пешком, мимо Дома журналистов, прошёл к улице Герцена, теперь Никитской. Сквозь ветки деревьев замелькали белые купола собора, в котором когда-то венчался великий русский поэт, и возле которого у него состоялось несколько свиданий с Ольгой.
Место изменилось кардинально: весь квартал перед собором и зданием ТАСС был снесен. Вместе с ним исчезли магазины продуктов, мастерские, ателье и ещё что-то. Никитские ворота раздвинулись, похорошели и смотрелись теперь намного лучше, но казались чужими. Слава богу, хоть «Повторный» остался, стоял на своем месте и сложивший в стыдливой позе руки гранитный академик Тимирязев..
В «Повторном» он провёл своё первое свидание с Ольгой. На свидании присутствовала сокурсница Ольги — милое, безобидное и страшненькое созданьице из Смоленска, которая была призвана лишь оттенить неподражаемую красоту его избранницы. Они смотрели «Закройщика из Торжка», его карманных денег едва хватило на два мороженых для «дам» и стакана подкрашенной газировки для себя. Зато смеялись над проделками Ильинского и Кторова до колик в животе.
Как давно и одновременно недавно всё это было!
— Ваня! Привет!
Голос мог принадлежать только Глебу Дубровину, ветерану службы, прошедшему все её стадии и ступени, кроме генеральской, и познавшему все её премудрости. Для него служба на девяносто процентов воплощалась в Дубровине, бывшем кураторе. Дубровин, в отличие от других кураторов, с самого начала их знакомства звал его по имени, хотя сам был не намного старше. Он никогда не работал на «нелегалке», но был непревзойдённым наставником и действующих, и будущих нелегалов.
— Глеб! Дружище, здорово!
— Вано! Сколько зим, сколько лет!
— Кажется, три или четыре.
— Четыре. А ты ещё ничего — есть порох в ягодицах!
— Да и ты тоже — о-го-го мужчина!
— Был, да весь вышел. Обретаюсь теперь на заслуженном отдыхе.
— Не рано?
— В самый раз. — Дубровин нахмурился и сразу стал серьёзным. Вероятно, тема ухода в отставку являлась для него довольно болезненной.
— Чем занимаешься?
— Баклуши бью. Делать ничего не хочется. Не идти же сторожем на склад! А
